Зворыкины

 Митяй. Об этом всем хорошо известном в те времена тренере по парусному спорту в «Крыльях Советов» Дмитрии Леонидовиче Зворыкине я впервые услышал в ЦВМК. А «Крылья» - рядом, ближе к Троицкой горке. Туда вскоре с Калининым перешли и мы. Потом «Крылья Советов» превратились в «Труд», «Трудовые резервы»… И Зворыкин ушел в «Науку», на ту сторону водохранилища, где были в основном студенты из МГУ, и вскоре создал там еще и Детскую спортшколу. С ним в «Науку» ушли многие, в их числе и я. Яхтсменом я был неважным, но мы с ним подружились. Впрочем, кто только с ним не дружил? И все постоянно бывали и у него дома.

Удивительный русский человек Митяй, как за глаза и в глаза звали его все яхтсмены, великий тренер и замечательный и большой скромности человек. Дети, правда, добавляли слово «дядя». Он сыграл очень важную роль, думаю, в жизни сотен или даже тысяч людей, и не было никого, кто отозвался бы о нем плохо. Это было золотое время московского парусного спорта, и имя ему - Дмитрий Леонидович Зворыкин. Недавно в Интернете я нашел заметки о нем неоднократного чемпиона Москвы, Советского Союза и международных соревнований Виктора Козлова, может, есть и другие. Хорошо бы, если и другие яхтсмены тех лет что-то написали о нем там, даже создать какой-то специальный сайт.

Этот спорт для меня начался в клубе ЦВМК в бухте на Троицком плесе Клязменского водохранилища. Спортивных судов было много, советской постройки - речные швертботы Р-2 и Р-3 (20 и 30 кв. метров парусности), «морские» швертботы М, олимпики. Там же были все лучшие гонщики, и другие яхтклубы – «Спартак», «Динамо», «Крылья Советов», «Наука» просто не могли претендовать на первые места в регатах, классных гонках и гонках с пересадкой рулевых. И тогда «сверху» пришло решение лишить ЦВМК участия в гонках. Все мастера тут же разбежались по другим клубам. Соревнования стали интереснее, клубы стали приобретать новые суда, а прежде популярные гоночные суда в ЦВМК просто-напросто быстро сгнили. На воде остались только трофейные каютные швертботы красного дерева класса Т (туристический). На них ходили разные заслуженные люди. Среди них известный художник Георгий Георгиевич Нисский, с которым очень дружил и Зворыкин. Это был крупный мужчина с выразительным мужественным лицом американского киногероя старшего возраста. В гавани он всегда был в кожаной куртке, кажется даже на меху, и форменной фуражке с яхтсменским крабом. Хотя Нисский был уже лауреатом Сталинской премии, кажется, даже не одной, в гавани все, включая мальчишек, звали его просто Жора. Несколько известных картин Нисского, например, «Утро в гавани» так и были посвящены яхтам. Любимыми сюжетами Нисского были еще железные дороги и дороги, уходящие вдаль прямо от зрителя. На картине «Белорусский пейзаж», удостоенной Сталинской премии, был изображен ведомый мощным паровозом состав, изгибавшийся на фоне дикого леса с болотистыми перелесками.

У Нисского тогда была интересная собачонка по кличке Редька, не знаю, какой породы, небольшая, лохматая и очень сообразительная. Она была похожа на Белого Бима Черное ухо с «прической» «Я тебя вижу, ты меня – нет», рябого грязно-белого цвета, точь-в-точь только что выдернутая из земли редька. Дружелюбная и любопытная, она, однако, слушалась только Жору. Они с ним вытворяли разные фокусы к радости ребятишек, которые собирались в гавани. С помощью одного трюка Жора выиграл бессчетное количество бутылок. Он заключался в том, что Жора предлагал спор, что Редька провисит на ветке дерева, держась за нее зубами, заданное время, например, час. При этом разрешалось всячески воздействовать на Редьку, чтобы она отцепилась, но без приложения рук и предметов. По команде или с помощью Жоры Редька цеплялась за ветку и начинала висеть. Что с ней только ни делали: и звали, и гнали, и дразнили колбасой – ничто не помогало. В исключительных случаях она только, не разжимая зубов, рычала на раздражителя. И только по команде Жоры отпускала ветку. Этот аттракцион очень нравился детям. Потом у Редьки появилась дочка Чука, ровного буро-коричневого цвета. И аттракцион был усложнен: Редька цеплялась за ветку, а Чука за редькин хвост. Вход в метро с собаками, не то, что сейчас, был строго запрещен. Но Жора на метро с Редькой ездил. У него был небольшой чемоданчик с дырочками для воздуха. Жора клал его на землю и говорил: «Редечка, мы едем на метро». И она там тут же уютно устраивалась.

Позже с Нисским произошла история, которая повлияла на него так сильно, что у него полностью изменился его творческий стиль. Где-то в 60-х годах художник Кокарекин привез из Индии в Москву чуму. Заболеваний было немного, но шум был большой. Кокарекин жил в одном доме с Нисским, и они были большие друзья. Наутро после приезда Кокарекин вышел из дома, а в это время во дворе Нисский делал профилактику своему «Москвичу». Они уже были готовы по старой привычке обняться и расцеловаться, но у Жоры руки были в нигроле, и они лишь договорившись увидеться вечером. Днем Кокарекина увезли в больницу, откуда он уже не вышел. Несколько человек все же заразилось. Жора очень переживал эту потерю и то, что его самого спасла только невероятная случайность. Некоторое время он, говорят, даже очень попивал, а когда вернулся к картинам, это был уже совсем другой художник. Его картины стали более стилизованы, в них как бы появилось дыхание чего-то космического. Картина «Утро Родины» принадлежала уже Нисскому полностью другого стиля и сюжетов. Она изображает реактивный пассажирский самолет на фоне высотного небесного пейзажа. Кстати, она тоже получила какую-то премию. Однажды вместе со Зворыкиным я побывал на его выставке на Кузнецком Мосту и там стал свидетелем фантастического зрелища. У Нисского было заготовлены акварельные картинки величиной в почтовую открытку. Возможно, их написали его ученики. Они изображали морской пейзаж с берегом и кустами на переднем плане. Нисский раздавал их знакомым как автографы, но перед этим делал несколько мазков черной кистью, то ли гуашью, то ли тушью: подъярчал прутики кустов и камешки на переднем плане, ставил птичек над водой. И на ваших глазах происходило чудо: пейзаж приобретал объемность, уходил вдаль. Зворыкину он тоже подарил такой автограф.

  В парусный спорт Зворыкин пришел сразу после войны. Так случилось, что он объединил вокруг себя и согрел душевным теплом обездоленных детей послевоенных лет, став для них тренером и отцом. Олимпийский чемпион Виктор Потапов, олимпийский призер Борис Будников, неоднократный чемпион СССР Виктор Козлов и десятки других ребят, ставших яхтенными капитанами и видными российскими специалистами, говорят, что Д.Л.Зворыкин оказал определяющее влияние на их судьбу. Им было чему учиться у своего тренера, который умел все, был неистощим на выдумки, вел их по жизни, учил, любил и даже кормил. Боря Будников был один из пятерых детей вдовой матери. Они жили неподалеку, в Долгопродном, и самостоятельно начал ездить в яхт-клуб, когда ему было лет пять. Не знаю, кто его привел туда в первый раз. Ребята подшучивали над ним и предлагали ему яхту класса «Селедка», узкую и длинную. Она должна была быть каким-то особым рекордсменом, но в дело не пошла из-за своей никудышной остойчивости, а потому, кажется, две их штуки зря торчали в эллинге – никто на них не ходил. Боре сказали, что это специально для него, поэтому их никто не берет. Мальчик поверил и даже, глядя на других, собирался её ремонтировать.

Очень московская семья. Большая семья Зворыкиных жила в Сивяковом переулке, доме 7, что между Курским вокзалом и Таганской площадью в большой четырехкомнатной квартире. Определить число жильцов в ней мне было трудно, поскольку было не очень понятно, то ли все члены семьи живут здесь или просто часто бывают. В те времена еще была жива старенькая мама Митяя Надежда Алексеевна. Она умерла осенью 1963 года. Она была уже не очень подвижна, но у нее была отличная память, и она была очень активна в общении. А общаться было с кем. В этой московской семье, жившей в стиле еще дореволюционных времен, постоянно бывали разные люди. Главным образом яхтсмены, и было их много. Но и другие тоже. Эта дореволюционная традиция открытости продолжалась и в советское время, она оказалась утраченной уже с наступлением демократии.

Всё началось с хрущевской «оттепели» и «халявного коммунизьма». До того люди ходили друг другу запросто и без приглашения, им было просто интересно быть в компании. Например, у Романа Иванова постоянно  собиралось двое-трое его друзей – студентов техникума. Дом большой московской семьи Зворыкиных в любой день без приглашения собирал вечерами редко меньше пяти человек: яхтсмены, студенты, молодые инженеры, ученые, дипломаты, архитекторы, артисты. На пришедших никто не обращал внимания, они знакомились, разговаривали, решали какие-то спортивные и другие дела, делали стенгазеты для спортобщества и «телевизор» для квартиры Зворыкиных, их взрослых гостей и их детей, пили чай. Иногда в день какой-то семейной даты Зворыкиных собиралось уже десятка полтора народу. Каждый приходил почему-то с тортом, в результате вдоль всего стола от одного его конца до другого их выстраивался целый ряд. Играли в карты, до них большой охотницей была мама Митяя, больше всего из карточных игр ей нравился безик. Несмотря на солидный возраст, Надежда Алексеевна была очень интересной собеседницей и обладала великолепной памятью. Однажды Люся сказала ей, что, то ли она, то ли ее мама любит варенье из айвы. И как-то, возможно, даже год спустя, мама Митяя передала мне баночку этого варенья для Люси, дескать, в этот раз оно у нее получилось особенно душистым. 

Самая большая комната была разделена легкой перегородкой. У окна была кровать и рабочая мастерская Митяя, а в перегородке было прорезано большое окно для «телевизора» или вертепа кукольного театра для взрослых и детей завсегдатаев. Зрители размещались в той части, где накрывался чай. «Телевизором» было подобие экрана, в который вставлялись рисованные на ватмане сюжеты, например, новогодние. Во время представления сменяющихся картинок карикатурного типа и рифмованных текстов Митяй или еще кто-то из авторов давали свои комментарии.

Иногда здесь случались неожиданные эпизоды.

В пятидесятых годах в начале мая на базе ЦВМК я готовил к сезону свою яхту. Тогда весенний ремонт яхт делал сам рулевой с командой. Краски и разные шпаклевки и шкурки выдавал клуб, а инструмент у всех был свой. Наиболее любопытной частью ремонта было перемещение яхт по территории клуба. Размеров эллингов едва хватало для помещения швертботов в несколько этажей на стеллажах в зимнее время, а ремонт там делали только особо известные яхтсмены. Они шпаклевали, красили, шлифовали, опять красили и лакировали, пока днище судна не приобретало свойства зеркала. Так и говорилось: «Если я вижу в нем свое отражение, значит, я вижу свою медаль!» Другие же, как могли, устраивались по всей территории клуба. Время от времени суда надо было переносить с места на место или спускать на воду или извлекать их оттуда. С механизмами тогда было туговато, и это делалось так. Рулевой обходил территорию клуба и собирал присутствующих перенести его швертбот. От этого никто никогда не отказывался, даже девушки. Все равномерно распределялись вдоль бортов яхты и слушали команду рулевого. Сам он в переноске прямого участия не принимал, а только руководил, куда и как нести, где что подложить и так далее. И вот он командует: «Облепили!», и все прикладываются к яхте каждый на своем месте. Потом следовала подготовительная команда: «Раз-два взяли!» По ней все напрягались и по команде «Раз-два, подняли!» швертбот оказывался на уровне плеч всех, как их называли, рядом пыхтящих товарищей, хотя обычно применялся более точный термин. «Понесли!» - и все его несут туда, куда указывает бегающий вокруг рулевой.

И как-то в это время над нами вдруг с каким-то странным гулом на небольшой высоте пролетел бывший тогда в новинку турбовинтовой самолет, известный под шифром «Москва», позднее широко известная модель ИЛ-18. Тогда они только проходили летные испытания. Я выбежал на открытое место посмотреть, почему он так гудит. Он удалялся в сторону другого берега водохранилища, там, где была «Наука». Я пошел обратно к яхте, как вдруг там раздался взрыв, а потом поднялся столб дыма. Это была широко известная тогда катастрофа этого самолета во время его испытаний. Он упал на огород одного из домов деревни Капустино, находившейся недалеко от того яхт-клуба. Бабке, жившей в нем, тогда выплатили большую компенсацию. Среди нас был яхтсмен Юра Смирнов, авиабортинженер по профессии. Позже он рассказывал, что только случайность не позволила ему участвовать в том трагическом полете, который, как предполагалось, был какой-то рутинной проверкой, не предвещавшей ничего опасного. Правила подобных полетов тогда были нестрогие, и перед полетом по аэродрому кто-то бегал и приглашал покататься на самолете. Юра хотел. Но в этот момент он шел по полю аэродрома с двумя ведрами солярки, поскольку что-то в это время разбирал-собирал. И присоединиться к любителям воздушных прогулок не смог. Всего их набралось 17 человек, не помню, с экипажем или сверх него. Все это Юра рассказывал, когда наши семьи, в компании с другими яхтсменами отдыхали в Гаграх. Юра был физически крепким и, как часто бывает, очень спокойным, даже флегматичным человеком. С подводным ружьем он там иной раз уплывал часа на 3-4 куда-то очень далеко. Однажды я стал даже беспокоиться, что его долго нет. Но его жена Галя, находившаяся тут же с их сыном Сережей, успокоила: «А, обычное дело». И то, через час-другой он приплыл со снизкой зеленух.

И вот однажды у Зворыкина за чаем одна из присутствующих рассказывает интересную историю. Она недавно вернулась с Кубы, и ее просто распирало желание поделиться впечатлениями, которые тогда вызывали у всех большой интерес. Оказывается, когда она была там, акулы «съели советского авиаспециалиста». У него был номер в шикарной гостинице с отдельным пляжем. И он пропал. Все его вещи были на месте, а его нет. По тому, что на пляже лежала его одежда, все поняли, что он пошел купаться, и его съели акулы. Были организованы поиски, катера бороздили окрестные акватории, а его нет и нет. И вдруг он обнаружился у себя в номере. Оказывается, он уплыл так далеко и надолго, что служители отеля стали беспокоиться: назревал международный скандал. Об этой пропаже успели даже сообщить в Москву! А он - вот тебе – спокойно отдыхает после дальнего заплыва у себя в номере, куда потом никто вновь долго не сообразил заглянуть.

Тут, возможно, сам Митяй, который любил разные розыгрыши и эффектные повороты бесед, спросил у Юры, сидевшего тут же, не знает ли он что-то об этом. И тот спокойно ответил, что «акулы съели» именно его, после чего возникла гоголевская пауза. Все стали его расспрашивать, а интерес к молодой даме к ее большому неудовольствию пропал.

Юра тогда летал на линии Москва-Гавана бортинженером на ТУ-144. Сначала рейс был с посадкой в Конакри, потом через Мурманск. Работа у бортинженеров трудная, особенно перед обратным рейсом. В Гаване весь летный состав после полета, как это показывают в художественных фильмах, красиво идет отдыхать, но не бортинженеры. У тех начинаются бессонные будни по проверке самолета и устранению мелких неисправностей. Поэтому Кубы они практически не видели, а еще у них болели уши. При обратном рейсе они засыпали иной раз еще до взлета, а потому не могли реагировать на возникающие перепады давления. Другое дело, более серьезные поломки. Тогда обратно летел другой самолет, а для ремонта из Москвы вызывали специальную команду. Бортинженерам же до приемки самолета выпадало несколько дней отдыха в очень комфортабельных гостиницах. Юра использовал его для подводной охоты, которую очень любил, и брал номер с выходом на пляж. Вот тут-то его и «съели акулы».

Обычно Митяй без отрыва от разговоров делал какую-нибудь работу. Он был еще, как он говорил, макетчик - делал макеты архитектурных сооружений для архитекторов, в том числе известных, а пришедшие к нему могли при желании ему помогать, например, нарезая из белого и цветного целлулоида, дерева, бумаги и разных пластмасс заготовки. Например, так «мы делали» для выставки макет нового варианта Дворца Советов по проекту архитектора Игоря Евгеньевича Рожина. Этот дворец, вместо того, который планировался на месте снесенного тогда Храма Христа Спасителя, предполагалось строить на Ленинских горах, но этой выставкой все и кончилось. Мы ходили на выставку макетов этих проектов, и «наш» макет казался нам, конечно же, самым лучшим.  

Хорошим знакомым Зворыкина из артистического мира был Артур Эйзен. Он давал Митяю комплекты контрамарок на свои концерты, и нам с Люсей тоже, бывало, перепадало. Артур в яхтклубе появился лет в пятнадцать и быстро стал заметен тем, что, стоя на палубе идущей в хорошей ветер яхты, от избытка чувств пел. Его пение всем нравилось, ему советовали заняться им профессионально, в том числе Зворыкин. Но Артур считал, что так может петь всякий, но театральной карьерой интересовался и пошел учиться в Щукинском училище. Там ему тоже порекомендовали пойти в консерваторию, куда его и взяли на третий курс. После нее он попал в Ансамбль Красной армии, который направлялся на гастроли в Париж, и там Артур получил большой успех. Потом его взяли в Большой театр, где он служил до последних дней жизни и умер в 2008 году, прожив лет 90. В Большом вначале он не пришелся. Его держали как-то на расстоянии, если это слово для этого годится. Однажды мы с Люсей и Митяем по его контрамарке были на «Князе Игоре» в боковой ложе. У Эйзена была партия Галицкого, которую он исполнял особенно удачно, в том числе в игровом смысле. Но даже мне было заметно, что на сцене он был как бы один, а во время его партии оркестр прибавлял крешендо, прекрасно зная, что голос у Артура был не такой-то уж сильный. Ко всему этому Артур относился спокойно, хотя тогда там кроме Галицкого у него ничего почти не было. Зато с сольными концертами он с большим успехом ездил на зарубежные гастроли. Особенно успешной была поездка в Японию, откуда он привез даже несколько японских песен.

Инициатив у Митяя было много. Одна из них вызвала внимание особого круга москвичей - любителей Сандуновских бань или просто Сандунов. Ходить туда мы начали еще в техникуме. Потом это продолжилось в институте, когда время от времени на доске в аудитории появлялась надпись «Группа 24-04! Завтра культпоход в Сандуны. Сбор в...» В те времена бассейны были только в Сандунах и Центральных банях. Если не считать Мироновские, где был спортивный бассейн и проводились соревнования по плаванию и водному поло, которые мы посещали как зрители. Кажется, там были и обычные банные отделения, но мы в них не бывали. Эти две бани были вполне доступны нам по ценам, но Центральные мы недолюбливали. Возможно потому, что там был маленький бассейн, или потому, что и другие отделения Сандунов были просторнее. Посещения Сандунов были интересны еще и тем, что там постоянно можно было встретить разных известных людей. Прежде я помнил много их имен, но со временем они как-то подзабылись. Помню популярного тогда писателя Вершигору, он в Сандунах бывал постоянно, будто там жил. Часто видели там киноартиста Моргунова.

И вот где-то в 60-е годы у Митяя возникла новая идея: подводное плавание в масках и ластах. Ни того, ни другого в массовой продаже не было, возможно, даже за рубежом. И вокруг Зворыкина образовалась группа любителей, которая сама изготавливала маски и ласты. Их мы вырезали и клеили из губчатой резины, оклеенной поверх тонкой цветной, а кое-кто украшал их вырезанными силуэтами рыбок, дельфинов и прочей водяной живности. Наиболее сложным было герметично вставить смотровое стекло. Делалось всё это зимой, и при этом нужны были многократные испытания. Они-то и проходили в Сандунах. Банные служители смотрели на нас, когда мы, человек 5 или даже более, вооруженные этими диковинными предметами, появлялись там, с удивлением, но заплывам в ластах и масках в бассейне не препятствовали. Применялись эти изделия, конечно же, потом летом в яхт-клубах и осенью во время наших коллективных поездок в Гагры. Вскоре, конечно, появились и заводские маски и ласты, вначале зарубежные, потом и наши, и эффект экзотики прошел. Посещения Сандунов продолжались у меня и позже уже вместе с детьми.

В 1970 году к столетию Ленина в Москве переселяли людей из подвалов. Из этого благородного дела тогдашняя бюрократия, впоследствии ставшая демокрадами и педросами (партия Едим Россию), сделали обычное для них безобразие. Пол большой квартиры Зворыкиных в Сивякове переулке был на двадцать сантиметров ниже уровня земли, квартиру признали полуподвалом и предложили Зворыкиным улучшить квартирные условия. Они долго не соглашались разъезжаться, а дать им другую большую квартиру для партбюрократов-демократов было невозможно. В конце концов, Зворыкиным пришлось разъезжаться. Елена Васильевна попала куда-то около метро «Пролетарская», а Митяй – на Ташкентскую улицу недалеко от метро Ждановская, ныне Выхино. Вначале ему с Софьей Аркадьевной тупые чиновники предлагали однокомнатную квартиру на двоих. Долгая ходьба по их бесчеловечным инстанциям сказалась на здоровье Митяя, у которого нервы и так были не в лучшем виде. Его неудержимая фантазия продолжала требовать активности, а физических и психических сил становилось все меньше. Теперь он оказался извлечен из многолюдного общения и помещен почти в одиночку. Конечно, мы продолжали бывать у него на новой квартире, но уже реже, да и вся обстановка там была не такой. Что-то происходило и в чиновно-спортивных кругах. Бюрократия всегда губит живое дело, даже советскую власть сгубила. Она всегда изживает неординарных и талантливых людей. Мы тогда это замечали мало, но бюрократический коллапс советской власти тогда уже начался. Митяю стало совсем уж невыносимо среди спортбюрократии, и он решил уйти из тренеров. Наверное, это было его трагической ошибкой, поскольку он уходил из среды, которая была самой его жизнью.

Я тогда был Начальником ОКБ океанологической техники при Институте океанологии и взял его туда на работу делать то, что он хорошо умел, то сделать демонстрационный макет наземного испытательного комплекса для тренировки акванавтов подводных домов, который строился по нашему проекту в Голубой бухте под Геленджиком.

Владимир Козьмич. Генеалогия фамилии Зворыкиных очень интересна. Митяй был двоюродным племянником русского американца - изобретателя телевидения Владимира Козьмича Зворыкина.

Дмитрий Леонидович и Владимир Козьмич на Клязьменском водохранилище.

До войны и после нее Владимир Козьмич несколько раз был в Советском Союзе. В середине 60-х годов его очередной визит в Москву неожиданно затянулся. Конечно, Дмитрий Леонидович пригласил его в яхт-клуб на Клязьменском водохранилище. Владимир Козьмич был в восторге, что среди яхтсменов было много студентов и прочей малообеспеченной молодежи, поскольку в США этот спорт доступен не просто богатым, а очень богатым. Впрочем, с победой демократии с этим покончили и у нас, и все стало «как там». Но случилась незадача: сходя с яхты на позеленевший наплавной пирс, он поскользнулся, упал и сломал ногу. Лечили его в Боткинской больнице. Владимир Козьмич с большой похвалой отзывался о квалификации ее врачей. Но этот эпизод получил любопытное продолжение. В гостинице, где он жил, ему выдавались талоны на питание, номинальной стоимостью в пять долларов каждый, на которые он получал шведский стол с возможностью угощать гостей. За время пребывания в больнице у него собралось изрядно этих талонов, и он поинтересовался, можно ли их как-то использовать. Ему предложили «отоварить» их «сухим пайком» на выбор. «Черной икрой можно?» - спросил он. «Конечно!» И он получил приличного объема бочоночек с икрой, чему был очень доволен.

Мне лично встретиться с Владимиром Козьмичом не пришлось. Но это удалось Габриэлю, он же Алексей или просто Лешка, Алексакову. Как изобретатель первого советского транзисторного радиоприемника «Юность» (потом под этим же названием он позже запустил в жизнь еще и транзисторные черно-белый и цветной телевизоры) Лешка получил годичную стажировку в США, где неделю побыл в доме Зворыкина в Принстоне, который был напротив домов Оппенгеймера и Эйнштейна. В июне 2006 года на сайте Общественного движения «За возрождение отечественной науки» www.za-nauku.ru, в работе которого я принимаю участие, появилась статья Алексакова, которая приведена ниже. Года два я настойчиво просил Лешку написать ее, и, наконец, он это сделал.

Владимир Козьмич Зворыкин. Заметки к биографии. Г.Н. Алексаков.

Я окончил школу в 1952 году. Из учебников физики и журнала «Радио» я узнал, что электронное телевидение изобрел русский американец В.К. Зворыкин. А в конце учебы в МИФИ я познакомился с Дмитрием Леонидовичем Зворыкиным - племянником В.К. Зворыкина. Д.К. Зворыкина – «Митяя» - помнят все, кого он учил поднимать паруса на Клязьминском, Московском и Рыбинском морях, осваивать вслед за Жаком Кусто «мир безмолвия» (маски и ласты, о чем было выше, ВВ), а главное - тому, что позже назовут «человеческими отношениями».

В 1965 г. меня занесло в качестве «обменного аспиранта» в Бруклинский Политехнический институт (PIB) в Нью-Йорке, США. В ноябре 1965 г. в моем офисе в PIB раздался телефонный звонок. В ответ на письмо Д.Л. Зворыкина – «Митяя» его дядя – «Козьмич» - тот самый Владимир Козьмич Зворыкин - пригласил меня в гости. Госдеп разрешил, и я оказался в Принстоне в его доме напротив домов Эйнштейна и Оппенгеймера на «Боевой Круговой дороге» (Battle Serkl Road).

За русским угощением из картошки в мундирах с селедкой, луком и черным хлебом (большая редкость в США!), борща с пирожками и другими шедеврами русской кухни, приготовленными «домохозяином» Козьмича негром Линном, мне довелось услышать «из первых рук» массу незабываемых сведений. Козьмич рассказал, как он изготовил иконоскоп, расщепив слюду и набрызгав на нее амальгаму посредством зубной щетки. Эту пластину он соединил с электронной пушкой и системой отклонения луча уже известной к тому времени электронно-лучевой трубки. Благодаря накоплению зарядов на точечных «капельных» конденсаторах, он получил видеосигнал, усиленный относительно длительным временем накоплением заряда по сравнению с быстрым считыванием его пробегающим электронным лучом, передал и воспроизвел на экране кинескопа, реализовав весь тракт электронного ТВ. Еще одним способом преобразования изображения в ТВ-сигнал стала система типа «бегущий луч», для которой Зворыкин изобрел фотоумножитель (ФЭУ). «Бегущий луч» в телевидении себя не оправдал, а ФЭУ помог стремительному развитию экспериментальной физики и оказался незаменимым прибором в целом ряде других технических приложений.

В начале 30-х В.К. Зворыкин захотел вернуться на Родину. Он привез в Москву свою телевизионную систему, успешно отработавшую в Нью-Йорке. А здесь узнал, что в Ленинграде уже работает более совершенная аппаратура. Тем не менее, система Зворыкина была запущена в эксплуатацию на Московском телецентре и проработала более 10 лет. Несмотря на этот успех, семейный совет рекомендовал ему остаться в США. В середине 30-х В.К. Зворыкин сумел устроить стажировку наших радиоэлектронщиков в Радио Корпорации Америки (RCA) и сумел продать нам технологическую линию для изготовления современных электронных ламп. Это помогло нашей стране ответить вызову Германии (и США - тоже) соответствующей электронной технологией в военные и послевоенные годы. В годы войны правительство США привлекло В.К. Зворыкина как ведущего русского специалиста к формированию поставок нам по «лэндлизу» радиолокаторов, «Студебеккеров», «Виллисов» и другой техники, а его жена Катя осуществляла поставки пенициллина, спасшего многие тысячи жизней раненых (около 70%) и вернувшего их к жизни и на фронт.

В 1964 г. В.К. Зворыкину разрешили приехать в СССР. На научной конференции в ВОНЦ СССР на Каширском шоссе он демонстрировал свою радиопилюлю - одно из первых достижений его лаборатории в центре медицинской электроники корпорации RCA в Принстоне. Двигаясь по пищеварительному тракту, пилюля измеряла кислотность и температуру и передавала данные по радиоканалу. С «легкой руки» Зворыкина это направление сложились в самостоятельную отрасль – «медицинскую электронику».

Во время своего визита в СССР, в ходе экскурсии в Суздаль, он во Владимире «убежал» из туристического автобуса и на такси съездил в свой родной Муром. Его растрогал исторический музей, развернутый в его родном доме.

 Великолепное впечатление произвела на него и прогулка по Клязьминскому водохранилищу под парусами, устроенная его племянником «Митяем». Однако при подходе к причалу Козьмич неудачно прыгнул, нога попала между причалом и бортом яхты, и он вдребезги сломал ногу. Яхтсмены доставили его в Первую Градскую. Лечили его там как рядового больного и «починили» так, что, по оценке американских медицинских светил, сделать лучше они бы не сумели. И действительно, в ноябре 1965 г. последствия этой травмы были совершенно незаметны. Он очень гордился тем, что советская медицина не уступает американской.

К этому времени он успел побывать в Японии, где его чествовали как «отца» электронного телевидения и фотоумножителя. Он демонстрировал слайды, а его жена Катя ревновала его к гейшам, развлекавшим в Японии почетных гостей. В то теперь уже далекое время американских интеллектуалов еще мучили угрызения совести за преступления США в Хиросиме и Нагасаки. Испытания нашей «Царь-бомбы» в 1962 г. добавили данных о чудовищных возможностях применения сияющих вершин науки в антигуманных целях. В.К. Зворыкин ощущал свою личную ответственность перед будущим человечества в отношении своих собственных детищ - телевидения и медицинских технологий.

«Я создал монстра, способного промыть мозги всему человечеству. Это чудовище приведет всю планету к унифицированному мышлению», - говорил мне В.К. Зворыкин во время той памятной встречи. Я возражал, оценивая эту угрозу с позиций «локальных» в то время «их» и «нашего» ТВ. «Ты оцениваешь ТВ по тем, кого ты видишь на экране»,- говорил мне В.К. «Ты их видишь, слушаешь, споришь с ними, возражаешь, опровергаешь, даже, кажется, побеждаешь. Но это - только видимость. А главный - тот невидимый, кто нажимает кнопки, включающие тех, кого показывают и тех, кто говорит то, что нужно ему для достижения его целей. Из сотен «говорящих» именно он - этот невидимый - выбирает тех, кто нужен ему, а не тебе, мне или истине. Тех, кто втягивает тебя в болтовню о чепухе вместо обсуждения сути дела». В то время в США этот «некто» формировал общественное мнение «за победу во Вьетнаме». Весной 1966 года тот же «некто» переориентировал СМИ на промывку мозгов «за мир во Вьетнаме». Это было очень заметно, но признаться в справедливости суждений В.К. лично ему мне тогда не довелось. В связи с ответственностью за медицинские технологии, он рассказал об одном лично ему знакомом человеке, которому из-за неизлечимых заболеваний кишечника ампутировали таз вместе с ногами. От человека остались только голова, грудь и руки. Тому, что осталось, медики и техники сумели создать почти полноценную жизнь - обеспечили возможность самостоятельно передвигаться, обслуживать себя, и даже научили управлять автомобилем. Но сущность жизни этого человека изменилась настолько радикально, что его проблемы приблизились к описанным Беляевым в романе «Голова профессора Доуэля».

Парадоксы, представлявшиеся мне в 1965 году драматическими, но умозрительными, обернулись грубой реальностью после «демократического» обвала и Беловежского предательства теперь уже в «этой» стране – в «Российской Федерации» Горбачева-Ельцина-Путина. Они вылились в информационный террор для массовой промывки мозгов через ТВ и необходимостью каждого бывшего гражданина СССР в совершенно ином качестве приспосабливать себя к новой жизни, изувеченной чужой недоброй волей.

Уродливость навязанных кем-то «невидимым» человеческих, экономических, психологических, бытовых и других перемен становится все более очевидной не только для оболваненного бывшего советского народа, но даже и для проданных в грязные руки «олигархов» желто-демократических СМИ, в т.ч. ТВ.

Место изобретений В.К. Зворыкина в нашей жизни трудно переоценить. К сожалению, прозорливость общечеловеческих предостережений гениального мыслителя В.К. Зворыкина не помогла нам предотвратить использования новейших технологий во вред человечеству, чего он очень опасался».

В этих заметках Алексаков дал очень сжатую версию того, что он знал о Владимире Козьмиче, но ценность их в том, что он встречался с ним лично. В Бруклинский Политехнический  институт (PIB) в Нью-Йорке Алексакова занесли его разработки, сделанные им, так сказать, на кухне «на колене» - первого советского транзисторного радиоприемника «Юность», который потом был освоен на одном из советских радиозаводов и пользовался большой популярностью в СССР и за рубежом.

Позже Алексаков таким же образом разработал транзисторные черно-белый и цветной телевизоры «Юность», так же пошедшие в крупные серии, и демонстрируемый здесь телевизор «Малахит».

Алексаков показывает телевизор «Малахит» известному радисту-полярнику Э.Т. Кренкелю.

Мне Лешка, а еще раньше Митяй рассказывали больше. В том числе и о том, как Владимир Козьмич попал за рубеж. В 90-х годах «наше» демократическое телевидение преподнесло бывшим советским гражданам «сенсацию», что Владимир Козьмич был ярым врагом Советской власти, а потому в 1918 году бежал от нее по льдам Северного ледовитого океана из Омска в Мурманск, а оттуда в Америку. Другая их версия, что этот побег в США был через Токио. Их лживые фантазии на подобные темы не знают предела, особенно, если это касается русских патриотов. В рассказах московской ветви Зворыкиных этот «побег» выглядит иначе. Хотя город Мурманск в этой версии тоже присутствовал.

Владимир Козьмич принадлежал к Муромской ветви Зворыкиных. Еще до революции он стал радиоспециалистом, которых тогда были единицы. Во время германской войны он был, так сказать, военпредом, и находился в Мурманске, где принимал военную радиотехнику из Англии, куда по роду службы тоже ездил. Когда началась революция, он через Англию и перебрался в США, где начал трудовой путь уборщиком на фирме «Вестингауз». Но быстро там выдвинулся… и изобрел телевидение. Эта версия бытовала в семье Дмитрия Леонидовича. Возможно, и в ней были какие-то натяжки противоположного демократическому направления.

В 2006-07 годах библиотека-фонд «Русское Зарубежье» организовал постановку фильма о Владимире Козьмиче. В конце 2007 года я был на его презентации. Фонд производил двойственное впечатление. Одну тенденцию представлял его директор Виктор Александрович Москвин – ярый ненавистник всего советского, тем не менее, претендующий выглядеть русским патриотом. Казалось, Советская власть пала, ходи, радуйся, а он, как прежде, хмур и злобен. Он ненавидит не советский период русской истории, а сам русский народ, считая его быдлом, которое не выказывает ему того восторга, на который он рассчитывал.   

В фильме дается другая версия того, как Зворыкин попал в США. Конечно, здесь ЧК, свободолюбивые колчаковцы и, ура! – он в США, куда он попал как-то странно: через Японию, но с заездом к северным морям. Все это иллюстрируется демонстраций разных страшных железных дверей и решеток. Совершенно «очевидно»: «Да-да, эти страшные чекисты! Чего еще от них ждать!»

Владимир Козьмич предложил американскому бизнесу свое изобретение, как большую перспективу в будущем, но он, как нынче и «наш» нынешний в таких случаях, только отмахнулся, не видя в нем сиюминутной прибыли. Но им заинтересовался в детстве то ли киевский, то ли минский еврей Давид Сарнов (не родственник ли известного антисоветского и антирусского брюзги Бени Сарнова?), который спросил, сколько нужно для начала. Зворыкин запросил 100 000 долларов. Сарнов не поверил, что этого хватит, но денег дал. Позже оказалось, что понадобилось около пятидесяти миллионов. Дело успешно двигалось - появились первые полупромышленные телевизионные передатчики и приемники, но разразился тот самый американский кризис. Предприятие Сарнова-Зворыкина почти рухнуло, но они обратились к советскому правительству, которое их поддержало.

Вопреки традиционной лжи демокрадов Зворыкин был большой друг Советского Союза. Он организовал поставку в него американских радиоламп, включая пальчиковые, но, главное, заводов по их производству. В тридцатые годы его усилиями для советских специалистов там были созданы курсы радиоинженеров разного направления, в том числе заводских. Потом они успешно развивали это производство в СССР. Передал для создаваемого московского телецентра комплект съемочного и передающего оборудования. Но в Ленинграде уже была аппаратура на 425 строк, а у этой было только 325, и развитие телевидения в Советском Союзе дальше шло уже самостоятельно. Во время войны Зворыкин организовывал поставки в Советский Союз радио и другой военной техники, и это привело к тому, что позже он подвергся преследованию Комиссии США по антиамериканской деятельности. Жена Владимира Козмича возглавила сбор в Америке гражданскую помощь Советскому Союзу, в том числе теплой детской и женской одеждой. Я, например, хорошо помню, как такая посылка прибыла к нам в Шилово, и мне достался шерстяной свитер темно-синего цвета. Мы хорошо знали, что это из Америки, хотя, конечно, о роли в этом мадам Зворыкиной не подозревали. Это ничуть не замалчивалось, но и назойливости в этом не было, были дела и поважнее. Не танки же. Но нынешние демокрады теперь брызжут слюной, что, де, Советская власть скрывала… и так далее. А чего еще от них ждать?  Демократ врет всегда.

Владимир Козьмич несколько раз приезжал с деловыми визитами в Советский Союз, а когда в 60-х годах удрал на такси от своей туристической группы в родной Муром, то создал для тамошних властей большой переполох. Приняли его очень хорошо, даже предлагали (по согласованию с «верхами», конечно) передать под его начало тамошний очень квалифицированный радиозавод, обещая придать ему научно-исследовательский уклон. Владимир Козьмич с большим интересом осмотрел особняк, где родился и провел детство. Тогда, как и сейчас, в нем краеведческий музей с особыми комнатами и стендами, ему посвященными. С особым вниманием он осмотрел чердак дома, ища там какие-то рукописи, но безуспешно. В них, как он говорил, были сведения, что и радио, еще ранее Попова, изобрел тоже Зворыкин, его дядя, что и сыграло  определенную роль в выборе  научного профиля Владимиром Козьмичом.

В 1998 году мы с Габриэлем Алексаковым бутылкой шампанского и тортом побывали у внучатой племянницы Козьмича Елены Васильевны, в прошлом солистки певицы Большого театра, и вчетвером (еще муж Елены Васильевны) отметили 110-летие Владимира Козьмича Зворыкина. Как кажется, это было тогда единственное юбилейное мероприятие в честь великого русского ученого, изобретателя и большого патриота в России.

В фильме говорится также о том, что в СШ считают изобретателем телевидения Сарнова, поскольку главное у них – не мозги, а деньги. А у нас в пятидесятых годах об этом появился роман «Брат мой – враг мой». Довольно интересный, который тогда, как и телевизоры, пользовался большим успехом. Эпизоды книги похожи на те, которые были у Зворыкина, то есть его авторы о нем знали. Но никаких намеков, что изобретатель был русским, в ней нет - прекрасная иллюстрация попытки подмены исторического факта литературным вымыслом. Мощный поток таких демократических фальсификаций и подмен о советском периоде русской истории мы, ее живые свидетели видим и сейчас.

С двенадцати лет Зворыкин начинает выполнять несложные поручения отца: проверить на пристани точность прибытия пароходов компании "Зворыкин", присутствовать на отдельных переговорах с торговыми людьми в конторе и т.п. Окончив реальное училище, он едет в Петербург и поступает в университет, однако по настоянию отца вскоре переходит в Технологический институт. Идет 1906-й год, еще не улеглись волнения первой русской революции. Первокурсник Зворыкин участвует в шумных митингах, а потом в многодневной студенческой забастовке.

С началом занятий игры в революцию теряют свою притягательность. Ходить на лекции куда интереснее, а в кабинете физики Зворыкин готов проводить целые дни. Здесь происходит встреча, в значительной степени определившая его дальнейшие научные интересы. Он знакомится с профессором Борисом Львовичем Розингом, автором пионерских работ по электронной передаче изображения на расстояние. Способ воспроизведения изображений, запатентованный Розингом в России, Германии и Англии, основан на яркостной модуляции электронного луча трубки Брауна сигналом фотоэлемента. Начиная с 1910 г. Зворыкин - постоянный помощник Розинга в экспериментальной работе. Вместе с ним занимается изготовлением фотоэлементов, сборкой аудионов (триодов) Ли де Фореста и их последующей откачкой с помощью гейсслеровых насосов и т.п.

Mrs. Elene Balieff. Однажды я зашел к Митяю днем. В квартире был только он  и его мама. Но Надежда Алексеевна вела себя странно. Мы привыкли, что вечерами она, не торопясь, перебиралась из своей комнаты, где, как правило, лежала, к столу общей комнаты в компанию молодежи, которую очень любила, и которая в свою очередь любила её. А тут она взволнованно ходила из комнаты в комнату, швыряя по пути стулья и приговаривая: «Я этому Игорю всю морду разобью!» Митяй тоже был не в себе, таким я его никогда не видел. Через некоторое время он сказал мне: «Никак не могу прийти в себя, мы только что узнали, что Лёля жива».

Так передо мной начала разворачиваться сложная и трагическая история русской женщины, талантливой актрисы Елены Аркадьевны Балиевой, из которой очень немногое я знал и раньше, а остальное узнавал и происходило потом. Впоследствии об этом у меня сложился единый устный рассказ, который я неоднократно предлагал разным слушателям. Например, Михаилу Борисовичу Толстых, военпреду предприятия, где я работал. Мы возвращались самолетом из Куйбышева. И этот рассказ занял у меня ровно 2 часа 40 минут полета. Вряд ли сейчас я вспомню все, что рассказывал в те времена, но посмотрим, что получится. Рассказ будет последовательным, хотя его части я слышал или узнавал в разное время от Митяя, его мамы и самой Елены Аркадьевны, с которой мне тоже довелось познакомиться, а кое-что я встречал в книгах. 

Позднее, в экспедиции на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев» я рассказал эту историю Ольге Кучкиной, тогда журналистке «Комсомольской Правды», позже написавшей об экспедиции книжку «До свидания в апреле» [7]. Ощущение, что я ношу в себе эту неизвестную часть истории русской культуры, я воспринимал как какую-то свою вину, а потому поделился с ней, рассчитывая на ее помощь – записать и опубликовать ее, тем более, что Ольга считала себя литературно-театральным специалистом, даже какие-то пьесы писала. Она слышала о Балиеве, но о Елене Аркадьевне ничего не знала. Саму эту фамилию она произносила как Бали’ев, видимо, на французский лад, хотя Елена Аркадьевна называла себя по-русски - Ба’лиева или Елена (а не Helene) Ба’лиев. Ольга сказала, что писать об этом не будет, поскольку упоминать это имя «не одобряется». Тогда она много писала о своем отце, по ее словам, известном революционере. А после демократической контрреволюции стала убежденной демократкой и начала всячески «разоблачать» советскую власть. Демократы – они такие. Ежели что, будут также ретиво «разоблачать» ельцепутов, ампутантов и менделей.

В начале у нас демократии меня пригласили на радиостанцию «Эхо Москвы» и записали продолжительный рассказ об истории Елены Аркадьевны. Тогда в памяти было еще много деталей, и он тоже занял более 2-х часов. Беседу вел Бунтман, более известный сейчас по своим радио и телепередачам о джазе. Но в эфир запись не пошла. Я не настаивал, мне показалось, что из этого ничего не выйдет. 

Отец Митяя, Леонид Степанович Зворыкин, перед революцией и после нее был в Москве главным инженером московского водопровода. От него решительно зависела жизнь города, хотя мы об этом обычно не думаем. Немножко подумали из-за «экономических» упражнений демокрадов и Чубайса на какое-то время оставшись в Москве без электроэнергии, но быстро забыли до следующего случая.

В этом качестве Леонид Степанович тогда встречался с Лениным и другими членами Советского правительства. Мать Митяя была за ним замужем вторым браком, и старшие братья и сестры Митяя носили другое отчество: Иван Аркадьевич, Софья Аркадьевна. И Елена Аркадьевна, о которой идет речь. В семье ее звали Лёля. Всякие генеалогии тогда были далеки от моих интересов, но мне была известна фамилия Бруни, к которой Елена Аркадьевна принадлежала, возможно, по матери или по отцу. Тогда я уже знал, что в Русском музее Ленинграда есть картины Бруни, и что он когда-то был Президентом Петербургской академии художеств. У Зворыкиных тоже была картина Бруни, изображавшая девушку с пронизанной солнцем кистью винограда в руках. В Русском музее есть такая, но, похоже, это была копия зворыкинской. Еще у них в квартире была мраморная скульптура Психеи с бабочкой, видно, тоже с тех времен. Умер Леонид Степанович в мае 1953 года.

У Митяя был младший брат, Игорь. Я так и не разобрался, кем в семье была Елена Васильевна, певица Большого театра, бывшая замужем за инженером Рейнеке. У нее была очень симпатичная дочь Оля. Еще там была молодая женщина Татка, дочь Софьи Аркадьевны.

Мама Митяя Надежда Алексеевна иногда рассказывала о жизни до революции, как она, «как все», летний сезон проводила в Ницце, а зимний – в Вене. Зворыкины тогда жили в особняке, который и сейчас виден среди зеленого парка на берегу Москвы-реки, если смотреть вперед и направо с моста, идя по Садовому кольцу от Таганки к Курскому вокзалу. Говорят, там сейчас какая-то клиника. Особняк – не маленький, но и семья Зворыкиных была большой, и гостей они прежде, как и тогда, когда я у них бывал, принимали во множестве, плюс прислуга. До того, как я услышал, что мама Митяя собралась какому-то Игорю разбить морду, в разговорах Зворыкиных изредка проскальзывало имя Лёли, но расспрашивать о ней не хотелось, чувствовалось какая-то семейная тайна. Постепенно она раскрывалась, но мои тогдашние интересы был далеки от того, чтобы писать рассказы о каких-то интересных людях, подобно, например, Ираклию Андроникову. Теперь я вижу, что зря. Все, что я узнавал про Елену Аркадьевну, было неожиданно и интересно, а мне и в голову не пришло, что все это очень важно и тогда же надо было записать. Сейчас я могу реконструировать эти события и рассказы уже пятидесятилетней для меня и почти столетней для их героини давности с большими пробелами, даже относительно того, что я тогда знал.

Елена Аркадьевна, Лёля, оканчивала женскую гимназию до революции. Как-то, по её рассказу, она возвращалась с подругами домой и заметила, что за ними следом идет какой-то длинный и худой юноша. Таким образом он проводил девушек до дома Лёли и исчез. Девичьей интуицией подруги поняли, что предмет его интереса - Лёля. Так день за днем повторилось много раз, пока однажды Лёля не оказалась одна. Но уже привычно знакомого незнакомца не оказалось. Впрочем, вскоре он встретился ей, в руках у него было несколько астр, которые он не иначе как где-то подобрал. Когда Лёля проходила мимо, он обратился к ней: «Девушка, я так давно Вас жду, что мои цветы уже увяли!» И представился: «Саша». Потом он стал постоянно провожать Лёлю из гимназии, а то они и гуляли по Москве. И  часто оставался ночевать у Зворыкиных где-нибудь под лестницей или в дровяном сарае - как оказалось, ему тогда просто было негде жить. Наконец, прислуга нажаловалась родителям Лёли, что она связалась с какой-то шпаной, после чего их встречи стали более скрытыми. Но и Саша Вертинский, а это был он, стал приобретать кое-какую известность и даже положение, для чего, собственно, он и приехал в Москву из Киева в те времена разных социальных завихрений.

Молодежь московской интеллигенции получала тогда, «как все», не только общее образование, но и разнообразное художественное: хорошие манеры, музыка, классический танец, сценическое искусство. В их семьях был распространен «домашний театр», позже это стали назвать художественной самодеятельностью. Он был и в доме Зворыкиных, который тогда тоже был широко открыт. В нем сложилась устойчивая детская, потом, естественно, молодежная театральная группа. В нее входили такие сверстники Лёли, как Игорь Ильинский и Толя Кторов, которые потом многие годы были, как известно, очень дружеской артистической парой. Помню, назывались еще какие-то заметные имена, но я их забыл. И этому-то Игорю мама Митяя и собиралась «набить морду». Оказалось, что в тот день Ильинский провожал делегацию американских артистов. Среди них был кто-то из Таировых, который и рассказал, что Елена Аркадьевна живет сейчас в Нью-Йорке. И только по пути из аэропорта Ильинский позвонил Зворыкиным, чтобы сообщить им это. Возможно, он и сам узнал это только в аэропорту. А я  оказался у них через несколько минут после этого звонка.

Митяй, конечно, тоже дружил с Ильинским, и тот обычно посылал ему  десятка полтора контрамарок на свои сольные концерты. А они попадали к нам. В антрактах Митяй уходил к Ильинскому в гримм-уборную побеседовать.

О знакомстве Лёли с Вертинским я услышал от нее самой, когда она году в шестидесятом посетила Москву. Она жила тогда в гостинице «Украина», но много времени проводила у Зворыкиных, даже ее чемоданы с бронзовыми монограммами «Mrs. Elene Balieff» стояли у них в передней. У Зворыкиных я тогда бывал часто, и попал к ним и в тот день, когда у них был съезд всей их тогда большой семьи по поводу приезда Елены Аркадьевны. Я тихонько сидел где-то в самом дальнем углу большлго стола и обалдело смотрел на происходящее. С моего места мне было хорошо видно, как весь вечер мать и дочь сидели, обнявшись, и все это время все шли и шли рассказы Елены Аркадьевны и других членов этой семьи о той давней жизни. Потом я еще раза два-три встречался там с Еленой Аркадьевной, и эти встречи мне запомнились еще и тем, что она стреляла у меня закурить. Я курил тогда очень распространенные сигареты «Ароматные», которые вдруг понравились и ей. В обмен она выдавала мне штучку «Честерфилда», а однажды даже целую пачку. Вот был случай попижонить!

И вот Елена Аркадьевна рассказывает, как в те давние времена она, несмотря на запреты родителей, продолжала встречаться с Сашей. Было это, по-видимому, в 1916 году. Эту дату Елена Аркадьевна не называла, а присутствующим Зворыкиным это и так было ясно. Но эту часть своей жизни Вертинский описывает в книге «Дорогой длинною…» именно под этой датой. Тогда он подружился с молодым человеком по имени Володя Маяковский. Тот самый. Этих хорошо известных в советское время имен нынешняя молодежь часто даже не знает, согласно правилам демократических свобод все, что относится к советской истории и культуре, тщательно изгоняется. Но и в 60-70 годы, когда я об этом рассказывал, мне порой не верили. Как это, пролетарский поэт и человек, которому лица демократической национальности, обсидевшие тогда все идеологические и, особенно, околокультурные структуры, где было можно влиять на общественное мнение, клеили бирку «белоэмигрант»? Но в вышедших в 1991 году воспоминаниях Вертинский этот факт подтверждает. Они тогда, де, вели очень богемную и эпатажную жизнь. «Мы… носили желтые кофты с черными полосками, на голове цилиндр, а в петлице – деревянные ложки» - пишет он. По его словам, как-то на одном выступлении в Маяковского из зала летели бутылки, а Вертинский, который уже тогда был уверен, что «Володьке поставят памятник», ловил их и бросал обратно в зал. По его словам этот период был не долгим, и в 1917 году они «желтых кофт уже не носили».

И вот Елена Аркадьевна рассказала, как она тогда в первый раз была в ночном ресторане. «Лёля, как ты посмела!» – возмутилась сидевшая рядом мама. Эта ее реплика еще более погрузила присутствующих в те далекие по времени и смыслу дореволюционные годы. А Елена Аркадьевна по-домашнему естественно обращалась к присутствующим: «Господа, господа!» «Надо же! Это я – «господа!» - думал я. Но перед мамой Елена Аркадьевна стала как бы оправдываться. Или стараться заслужить снисхождение. Она отвечала, что это было ее первое посещение ресторана, которое ей и запомнилось потому, что она весь  вечер дрожала там от страха.

Елена Аркадьевна тоже рассказала про деревянную ложку в петлице одного из спутников, Саши или Володи, уже не помню. У другого в петлице была морковка. Приятели заказали какого-то вина и яичницу. Тогда в Москве уже были трудности с продуктами, а еще Маяковский объяснил Леле, что это наиболее безопасное блюдо: «Ешь, Лёля, ешь, здесь каждый сантиметр пропитан сифилисом». После чего она потеряла способность не только что-то есть, но даже соображать. А Маяковский еще и поинтересовался: «Лёля! А у тебя есть деньги?» - «Нет!» - «У нас тоже нет!» И успокоил помертвевшую от страха спутницу: «Ну, ничего, медведь придет и заплатит». Гадать, кто есть этот «медведь» пришлось недолго. Маяковский вдруг через весь зал громогласно кого-то позвал: «Коля! Иди к нам!» Коля был аккуратно одетым молодым человеком, старавшимся затесаться в богему, но его единственным талантом были деньги. Приятели заказали еще что-то, но на этом приключения не кончились. Через какое-то время в дверях зала показался знакомый Лёле человек. В этом месте рассказа Елена Аркадьевна лукаво улыбнулась, а сидевший слева от меня небольшого роста лысый человечек заметно заерзал. «Это был»… И она назвала имя лысенького. Он был, как потом рассказал Митяй, заметный человек их фамилии, поскольку держал в руках генеалогию Зворыкиных-Бруни. А тогда, рассказывала Елена Аркадьевна, он решительно направился к их столу и строго вопросил: «Елена, а мама знает, где ты и с кем ты сейчас?» На Лёлю накатила очередная волна страха, но Маяковский мгновенно отреагировал: «А Ваша жена знает, где и с кем Вы здесь сейчас?» И тут мой сосед слева стал бормотать что-то вроде: «Нет-нет, это были чисто дружеские отношения…», что привело присутствующих в веселое состояние.

Иван Аркадьевич самый старший из Geschwister Зворыкиных (старшие были наверное всё же Бруни) был главным инженером ленинградского завода по разработке и производству ферритовых элементов. С ния у Зворыкиных я  встречался и раньше и я завоевал его расположение тем, что много знал из Маяковского. Он тоже был большой его поклонник и стал расспрашивать о нем сестру. Своим красивым и мощным баритоном он читал его стихи, как бы приглашая сестру поддержать его. Но Елена Аркадьевна ему ответила, что в США Маяковский не пользуется популярностью ни среди эмигрантов, ни среди американцев, которые и Россию-то путают с Польшей. Позднее Митяй показывал мне листок с большим лирическим стихотворением Маяковского, посвященным Лёле и им самим написанным. И я точно знал, что ни в одном собрании сочинений Маяковского его нет. Позже Митяй сказал, что этот листок у них пропал. Как и фотография Вертинского с очень плохим его четверостишьем, суть которого была в том, что Елена Аркадьевна не должна рассчитывать на его чувства выше дружеских. Заметим, что, несмотря на достаточно частые встречи Вертинского с Еленой Аркадьевной и тогда, и после, уже в зарубежной «Летучей мыши», Вертинский ни разу не упоминает ее имени в своей книге. Впрочем, о других женщинах тоже. Возможно, чтобы не огорчать каким-то образом свою жену, а, возможно, эти купюры сделала его старшая дочь Марианна, которая редактировала эту книгу. Писать ее Вертинский закончил буквально за день до своей смерти, и книгу готовила к изданию уже она. 

Иван стал убеждать Елену Аркадьевну вернуться в Советский Союз. На что она с грустью ответила:

- А что я здесь буду делать? Там у меня интересная работа, друзья, квартира  «Нью-Йоркский Арбат». А здесь кто я буду? В лучшем случае плохой учительницей английского языка?

Нью-йоркская квартира Елены Аркадьевны состояла из семи комнат, позднее она прислала Митяю фотографии ее комнат. Большое впечатление произвело то, что они были цветные, что тогда было редкостью. Но главным достоинством квартиры была ее дешевизна. Она была на самом верхнем этаже, а попасть в нее можно было, поднявшись на лифте в соседнем доме, потом пройдя по галерее на крыше к ее входу. У нее постоянно собирались русские эмигранты артистических наклонностей, среди них мне запомнились имена Бориса Шаляпина и Таировых. Назывались и другие известные имена, но я их тоже забыл. Ее квартиру они звали нью-йоркский Арбат, а сама она была тогда вице-президентом нью-йоркской балетной школы. Была она небольшого роста, чем отличалась от крупных Ивана Аркадьевича и Софьи Аркадьевны, да и Митяй был худощавым, но высоким, как и его брат Игорь. Однако профессионально держалась с большим апломбом, что в балете обозначает хорошо посаженную прямую спину.

Вместе с Сашей и Володей Лёля входила в тот театральный, богемный или не богемный, мир, не знаю, как их пути тогда пересекались. Да так, что вскоре вышла замуж за известного тогда режиссера Федора Федоровича Комиссаржевского. Мы более знаем имя его сестры, Веры Федоровны, а тогда более известен был он. И вот Елена Аркадьевна рассказывает о тех днях своей жизни. Она была у него седьмая по счету жена. «Да, - говорила она, - я знала о таком его отношении к семье, но ничего поделать не могла, так была в него влюблена».

Комиссаржевский был очень популярным режиссером спектаклей русской классики, но мы мало об этом знаем, поскольку его имя у нас долго замалчивалось, потому что после революции он эмигрировал. Сначала это были гастроли в Польше. Та тогда совсем недавно вышла из Российской империи, и русская культурная жизнь там была очень развита. Бывший там любопытный эпизод из жизни Елены Аркадьевны рассказал Дмитрий Леонидович со слов Игоря Ильинского, которого он при этом очень похоже изображал.

В 1922 году Ильинский со своим театром тоже был на гастролях в Варшаве. Он был наслышан, что Елена Аркадьевна находится здесь вместе с театром Комиссаржевского, узнал, где они остановились, и наведался к ней. Она обрадовалась встрече, а бывший  в это время здесь молодой человек вежливо представился «Саша» и, чтобы не мешать друзьям делиться новостями, скромно отошел к роялю и что-то наигрывал.

Ильинский спросил Лёлю:

- Сейчас в Варшаве выступает Вертинский, ты не знаешь, где?

- А мы сейчас спросим, - обыгрывая возникшую ситуацию, ответила она.

- Саша, - обратилась она к скромному человеку за роялем. – Ты не знаешь, где сейчас выступает Вертинский?

- Знаю, - как-то скучно ответил он и назвал кабаре, где это будет.

- А это точно? – поинтересовался дотошный Ильинский.

- Да, я это знаю совершенно точно, - ответил Саша.

Лёля продолжила интригу и пообещала Ильинскому заказать там столик.

Когда Ильинский увидел на эстраде того молодого человека, который днем раньше представился ему как Саша…

Потом труппа Комиссаржевского переехала в Лондон. И там с Еленой Аркадьевной случились очень трагическое событие. У нее родился ребенок. Почему трагическое? Оказывается, Федор Федорович не только часто менял жен. Эта его привычка выглядела так, что он оставлял их, когда у них рождались дети. Такой у него был вкус. Такая тогда была  «творческая» интеллигенция. Как сейчас. И теперь это случилось с Еленой Аркадьевной. И главное было в том, что когда она вернулась в квартиру, которую они нанимали, оказалось, что от Федора Федоровича нет и следа. То есть, никакого. Ни вещей, ни денег, ни театра, ни его адреса, ни-че-го. И никаких знакомых. Елена Аркадьевна завести их в Лондоне не успела, поскольку ждала ребенка.

Вскоре хозяйка квартиры стала намекать, что она понимает ее положение, но плата за найм квартир – способ ее существования. И спустя недели две Елена Аркадьевна среди ночи с ребенком на руках покидает это ее жилище и идет на тот самый мост Ватерлоо, который и тогда был известен тем, что обездоленные люди бросались с него в Темзу.

И вот картина. Середина ночи. Освещенный пустынный мост, на нем одинокая женщина с ребенком. По мосту едет автомобиль. Его пассажирам мгновенно становятся ясны намерения женщины и ее смятенная нерешительность. Автомобиль останавливается, интеллигентный мужчина бросается к ней и вдруг кричит: «Лена! Что ты здесь делаешь?!» Ночью, посреди Лондона, на чистом русском языке!

Это был Лев Борисович Красин, торгпред Советской России, который в Москве был знаком с семьей главного инженера водопроводной сети Зворыкина. Так она в Лондоне стала жить у Красиных.

Постепенно у нее установились связи с находящимися здесь русскими. Жить у Красиных нахлебницей, несмотря на то, что он для нее сделал, ей не хотелось, и она искала какую-нибудь работу. И нашла ее в деле, где чувствовала себя свободно – в театре.

Тогда Никита Федорович Балиев собирал в Лондоне русскую театральную труппу. Он назвал ее «Летучая мышь», и позже ездил с ней по всей Европе. Вертинский в книге «Дорогой длинною…» рассказывает, что в 1925 году встречал этот театр в Париже. Потом еще о нескольких встречах с ним, но имя предмета его юношеских романтических увлечений не упоминает, хотя, встречаясь с Балиевым, он не мог не видеться с Еленой Аркадьевной. Никаких причин скрывать от кого-то свое знакомство с Еленой Аркадьевной, кроме одной, у него, как кажется, не было.

Впервые о «Летучей мыши» я узнал в конце войны или вскоре после нее. В останкинской библиотеке мне попались книга Немировича-Данченко «Рождение театра», где говорилось о «Летучей мыши». Тогда это была библиографическая редкость. Пятьдесят лет спустя мне попалось ее второе издание, и я сразу его купил. Вскоре после победы демокрадов о «Летучей мыши» вдруг вспомнили, о ней стали говорить на телевидению, конечно, с демократическим надрывом: «гонения, запрещено, коммунистическая цензура!» Все же на какое-то время я подумал: «Наконец-то!» Черта с два. Вскоре о ней и о Балиеве демокрады забыли: интересы не те. Все это для них лишь предлог для грязных потоков лжи и клеветы: «Ах, гоняли!», «Ах, сажали!» А для меня эти люди и события - часть моей жизни. И я опять несу эту неизвестную часть истории русской культуры в себе, иногда делюсь тем, что осталось в памяти с родственниками, друзьями, знакомыми и малознакомыми. И читателями вот этих строк.

Известный любитель и театральный меценат Балиев (Мкртич Балян) с Нимировичем-Данченко и Станиславским познакомился в 1906 году на гастролях Художественного театра в Берлине. Он предложил Владимиру Ивановичу безвозмездный денежный вклад, чтобы они могли продолжить гастроли. Балиев был очень богат, но свое призвание видел в театре и вместе с Саввой Морозовым стал добровольным консультантом и финансистом театра от репертуара и режиссуры до проектирования и строительства его здания. А в 1908 году создал в Москве небольшой театр «Летучая мышь». Теперь театр «Летучая мышь» появился и в Лондоне. Но это был уже совсем другой театр.

Московская «Летучая мышь» была в переулке, что напротив Елисеевского магазина на улице Горького. Небольшая сцена и зрительный зал мест на 200. После войны там одно время был театр «Ромен». А когда наша хореографическая самодеятельность была в расцвете, то и нам довелось выступить на ней.

В ту «Летучую мышь» никогда не продавали билеты. Попасть туда можно было только по особому пригласительному билету или личному приглашению Балиева. Подавляющее большинство посетителей были артисты, но спектаклей в общепринятом смысле в нем не было. Просто артисты главным образом Художественного театра «обкатывали» в нем сцены еще готовившихся спектаклей, то Станиславский представит свое сольное чтение, то кто-то прямо из зала предложит «экспромт», который он, конечно, тщательно подготовил. Так что представления «Летучей мыши» были похожи на так называемые капустники.

Не могу вспомнить, где я прочитал об одном бывшем в нем эпизоде. У Гиляровского, или у Ираклия Андроникова, или в двухтомнике «Шаляпин». Мы с Митяем купили его для Елены Аркадьевны, считая, что увидеть его у нее художнику Борису Шаляпину будет большим сюрпризом. А заодно я купил этот двухтомник и себе. Итак, «посторонние» попасть в этот театр никак не могли. Даже тогдашнему королю репортеров Владимиру Гиляровскому, проникавшему даже на Хитровку, никак не удавалось это сделать, несмотря на все его ухищрения. Только однажды он перекупил у кого-то пригласительный билет за 200 рублей, по тому времени огромную сумму. Например, Вертинский пишет, что очень хорошо пообедать в приличном трактире можно было за 15 копеек, а за рубль накормить целую компанию таких бездомных богемцев как он. Но тот раз в «Летучей мыши» был воистину уникальный. Туда тогда приехал Шаляпин и пел весь вечер. А перед ним он позвонил кому-то из своих друзей (тогда в Москве уже была неплохая телефонная сеть), кажется, Горькому, и пригласил его на этот концерт, сказав: «Петь страсть как хочется!» Говорят, это был самый лучший концерт за всю его жизнь. И, заметим, совершенно бесплатный. Поди сейчас заставь Пугачиху хоть рот раскрыть бесплатно. Хотя ничего другого она давно уже не умеет делать. Но ее попсовые концерты собирают массы охлоса, потому что им объяснили, что она гений.

Можно было предположить, что Елена Аркадьевна хорошо знала о «летучей мыши» еще до Лондона. И вот теперь она поступает в его лондонский вариант на роли «Кушать подано». Но в этом амплуа она оставалась недолго. В ней открылся талант актрисы, которых тогда называли синтетическими. Пример - Любовь Орлова. Были даже синтетические театры. Один из них Ильф и Петров описали в «Двенадцати стульях». Лондонская «Летучая мышь» была, конечно, совсем не похожа на него. Это был совершенно новый, возможно, неповторимый театр. Талантливых актрис этого жанра было мало. Актрис - потому что в нем важным элементом был балетный танец. По амплуа из мужчин к ним приближается, пожалуй, только Андрей Миронов. Подготовку всех элементов этого жанра Елена Аркадьевна получила еще в гимназии, а в Лондоне они полностью раскрылись. Никита Балиев был талантливым режиссером, и ставшая вскоре Mrs. Elene Balieff Елена Аркадьевна покинула семью Красиных.

Благодаря ее таланту театр получил большую известность, гастролировал по всей Европе, потом уехал в СШ. Здесь в тридцатых годах театр Никиты Балиева имел огромный успех в обеих Америках, порой выезжая в Европу. Елена Аркадьевна стала звездой мирового класса. Митяй показывал несколько хранившихся у них ее афиш тех времен. Блестящая карьера театра и Елены Аркадьевны продолжалась до 1936 года. «Летучая мышь» тогда получила очень выгодное предложение от Голливуда и возвращалась в Нью-Йорк из Южной Америки на шикарном лайнере, тогда это было очень модно. Но, когда Никита Балиев сходил там с трапа, с ним случился сердечный приступ, он вдруг упал и умер. Всё! Кончилась жизнь великого театрального деятеля, которого можно было бы поставить в один ряд со Станиславским и Дягилевым, кончилась «Летучая мышь», оборвалась блестящая карьера Елены Аркадьевны. Для нее это был такой удар, что она сильно заболела и была на грани смерти. Её спасла только очень сложная операция по удалению селезенки.

В то время семья Зворыкиных находилась в захолустном черноморском местечке Сочи. Конечно, там тогда тоже отдыхали, купались в море и дышали целебным горно-морским воздухом. Но более были известны Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск, Ялта. Но в Сочи и в другие места Черноморского побережья Кавказа ездили отдыхать даже члены советского правительства. Например, Сталин. Он был человек любознательный и любил природу Кавказа. Больше ездил в Гагры, на дачу «Холодная речка», но знал, что вблизи Сочи есть целебный источник, где местные жители лечатся от разных недугов. Сам тоже принимал мацестинские «ванны», вырытые в земле вблизи источника. А потому поручил Дмитрию Степановичу Зворыкину провести геолого-геодезические съемки Мацесты и построить там санаторий. Так Зворыкины в 30-е годы там и оказались. Там их застал и 1936 год, когда Елена Аркадьевна оказалась тяжело больной, а Зворыкины вернулись в Москву. Сменились оба адреса. И связь между ними оборвалась. А Зворыкины думали, что ее уже нет в живых.

И вдруг – история, из-за которой мама Митяя собиралась «набить морду» «этому Игорю» Ильинскому. Теперь мать и дочь сидят весь вечер, обнявшись, и звучат их рассказы, от которых чувствуешь себя в другом времени и другом мире.

Однако sic transit, и Елена Аркадьевна уехала в Нью-Йорк. Потом Митяй читал мне отрывки из ее писем, в которых она вспоминала московские встречи и таких милых и добрых людей вокруг. Даже горничную в гостинице, которую она, бывало, поругивала за то, что та приносила остывший кофе. Я не помню содержания этих отрывков, но только огромную тоску по Родине человека, которого жизнь от нее оторвала.

И вдруг эта история получила неожиданное продолжение.

Вскоре после этих событий Москва жила конкурсом Чайковского, на котором победил американец Ван Кляйберн. Попасть на его концерт было очень трудно, но Зворыкин как-то достал билет на заключительный концерт, всё-таки у него были хорошие связи в театральном мире. В предшествующий концерту вечер я и еще человека два-три были у Зворыкина дома. Он только что получил билет, был очень взволнован и никак не мог придумать, что бы ему сделать в подарок Кляйберну. Наконец, часам к десяти вечера мы хватаем такси и мчимся к Концертному залу Чайковского. Тогда не надо было искать «частный извоз», такси было много, и они были дешевы. Концертный зал был закрыт, все окна темные. Стучим в одни, другие двери, и, надо же, одна из них открывается, появляется заспанный сторож. Митяй втолковывает ему, что нам надо, и после тягучих уговоров нас пускают в концертный зал, где Зворыкин замеряет тамошний «Бехстайн» и зарисовывает все его особенности. Потом мы мчимся обратно, и он начинает делать макет этого рояля в масштабе 1:20. Черный эбонит, белый целлулоид, все, вплоть до бронзовой фирменной надписи и прозрачного футляра из плексигласа. 

У меня телевизора тогда не было, и я поехал смотреть концерт к Люсе. После основной программы Кляйберн начал исполнять разные пьесы в свободном порядке, а на сцену - подниматься люди с подарками. Это быстро стало выглядеть как-то не совсем прилично, дарители более красовались в стиле «Я и Кляйберн». Но вот на сцену взбирается Зворыкин (это мы всё видим по телевизору). Он одет совсем не как его разряженные предшественники - в редкие в те времена и даже несколько предосудительные джинсы, легкую глухую водолазку и кроссовки. Все это очень идет к его длинной худой фигуре и общему спортивному виду. В яхт-клубе это вообще было бы очень к месту, но на концерте!.. Какие-то служители его не пускают, тем более, что у него в руках что-то непонятное, замотанное в газеты. Но после вмешательства проявившего любопытство Кляйберна он прорывается на сцену, что-то пианисту там говорит, разматывая при этом газетную упаковку. Но вот она снята, и появляется «наш» макет. Выражение лица и жесты Кляйберна как бы сопровождают его восхищенное «А-ах!» Что там целый угол сцены, заваленный подарочными бабами на чайник!

Я тогда часто бывал у Зворыкина, и у нас были очень близкие отношения. У него тогда было что-то нервное, плохой сон и общее тревожное состояние. Он грустно шутил, что все это, как у адмирала Николая Герасимовича Кузнецова, с которым он был в близкой дружбе, и у которого часто бывал. Тогда Хрущев преследовал адмирала, не желавшего клеветать на Сталина, отправил его в отставку, и тот тоже был в нервном кризисе и вообще потерял сон.

От Елены Аркадьевны продолжали приходить письма, и Митяй читал мне выдержки. Они были длинные и грустные: описание жизни и переживаний одинокого человека. Иногда Митяй плакал. В одном письме Елена Аркадьевна рассказывает, как она случайно встретила на улице Нью-Йорка Кляйберна. Они разговорились, и он пригласил ее на чай продолжить беседу. Елена Аркадьевна описывает его большую почти пустую репетиционную комнату, в которой стояло только два рояля, а в углу, на небольшом столике под прозрачным чехлом… Да-да, тот самый макет рояля, который Митяй подарил Кляйберну. Митяй ничего не писал Елене Аркадьевне об эпизоде в Москве. Но это событие как-то мистически совершило глобальный круг и вернулось к нему в виде этого письма.

Целая цепь связавшихся случайностей! Зворыкину попасть на этот концерт было почти невероятно. По какому-то наитию он сделал этот макет, так понравившийся Кляйберну, затратив на этот ночь и день перед концертом. Невероятно, что в одиннадцатом часу ночи заспанный сторож впустил нас в  консерваторию, чтобы снять там эскизы этого рояля. Не просто Зворыкину было и прорвался на сцену, многим это сделать не удалось. Невероятно, что Кляйберн помог ему это сделать, будто что-то почувствовал! А как невероятно было Елене Аркадьевне встретить Кляйберна в этом огромном городе, де еще заговорить с ним! А он пригласил ее зайти к нему? В конце всех этих невероятностей увидеть макет бехстайна, и написать об этом брату, хотя она никак не думала, что он как-то с ним связан! Какая-то таинственная сила связала в единую цепь золотые руки умельца Зворыкина, золотые руки пианиста Кляйберна и драматический жизненный путь этой необыкновенной женщины? Еще один трагический сюжет жизни этой великой и неизвестной у нас русской актрисы был в том, что по английским законам ее сын, родившись в Лондоне, считался гражданином Великобритании. И они тогда (может быть, и сейчас) были таковы, что Елена Аркадьевна не смогла увезти его из Англии, когда переезжала в СШ. Он так и остался там. Она рассказывала, что он впоследствии стал кинорежиссером, и что примерно раз в два года они встречаются.

Теперь, я думаю, читателям понятно мое чувство, будто я нечаянно стал обладателем редкой исторической ценности, которую за таковую никто не считает. Вот так жила русская зарубежная и советская интеллигенция в сороковые-шестидесятые годы. Сравните ее с нынешним «творческим» охлосом, который Ленин когда-то сравнил с дурно пахнущей субстанцией цвета чубайс. Правда, все-таки не вся интеллигенция тусуется вокруг Никиты Михалкова. Есть и другие, и их, слава Богу, тоже много.

В 1972 году я ушел в экспедицию на научно-исследовательском судне (нис) «Дмитрий Менделеев» в Тихий и Индийский океан. А когда вернулся, то узнал, что Дмитрий Леонидович 19 марта 1972 года умер. Похоронены он, его отец и мама, а также Елена Васильевна на Новодевичьем кладбище, 4-й участок,  недалеко от могилы Федора Шаляпина.

Уже скоро 40 лет каждый год 31 января на квартире известного яхтсмена тех лет Виктора Козлова отмечается день рождения Дмитрия Леонидовича, участники встречи расписываются в вахтенном журнале, как когда-то это делалось у Зворыкиных в Сивяковом переулке. А на Клязьминском водохранилище ходит яхта  «Митяй».